Наши сны

Всем смотреть до самого конца и пячиться.

наслаждайтесь :)

кстати, по бидону и нашла :D

Сказки Бажова. Медянка - алая смерть, Серебряное копытце, Эйка Голубая Змейка, Каменный цветок и прочий наркомовский бред.

Ну и "Живёт такой парень" с Куравлёвым.

НЕ ВЕРЮ.

Кроме белой белочки нет никого на свете белом.

Это мощно. Это уже похоже на страшную историю.

Это похоже на то, что Калинин тоже иногда употребляет.

Возможно, это девочка предвестник этого, парада, ну того самого, мол, не тем вы занимаетесь, ребято, не? :D

тыц-тыц :)

Опередил... :D

А чо с девушками этими, которых больше, делаете? Одна уже пропала..

Этой?

Прошу прощения за столь длинную цитату из Набокова. Но это реально сочно.

Длительным, упорным, одиноким пьянством я довел себя до

пошлейших видений, а именно -- до самых что ни на есть русских

галлюцинаций: я начал видеть чертей. Видел я их каждый вечер,

как только выходил из дневной дремы, чтобы светом моей бедной

лампы разогнать уже заливавшие нас сумерки. Да: отчетливее, чем

вижу сейчас свою вечно дрожащую руку, я видел пресловутых

пришлецов и под конец даже привык к их присутствию, благо они

не очень лезли ко мне. Были они небольшие, но довольно жирные,

величиной с раздобревшую жабу, мирные, вялые, чернокожие, в

пупырках. Они больше ползали, чем ходили, но при всей своей

напускной неуклюжести были неуловимы. Помнятся, я купил собачью

плетку, и как только их собралось достаточно на моем столе,

попытался хорошенько вытянуть их -- но они удивительно избежали

удара; я опять плеткой... Один из них, ближайший, только

замигал, криво зажмурился, как напряженный пес, которого

угрозой хотят оторвать от какой-нибудь соблазнительной пакости;

другие же, влача задние лапы, расползлись... Но все они снова

потихоньку собрались в кучу, пока я вытирал со стола пролитые

чернила и поднимал павший ниц портрет. Вообще говоря, они

водились гуще всего в окрестностях моего стола; являлись же

откуда-то снизу и, не спеша, липкими животами шурша и чмокая,

взбирались -- с какими-то карикатурно-матросскими приемами --

по ножкам стола, которые я пробовал мазать вазелином, но это

ничуть не помогало, и только когда я, случалось, облюбую

этакого аппетитного поганчика, сосредоточенно карабкающегося

вверх, да хвачу плеткой или сапогом, он шлепался на пол с

толстым жабьим звуком, а через минуту, глядь, уже добирался с

другого угла, высунув от усердия фиолетовый язык,-- и вот,

перевалил и присоединился к товарищам. Их было много, я сперва

они казались мне все одинаковыми: черные, с одутловатыми,

довольно впрочем добродушными, мордочками, они, группами по

пяти, по шести, сидели на столе, на бумагах, на томе Пушкина --

и равнодушно на меня поглядывали; иной почесывал себе ногой за

ухом, жестко скребя длинным коготком, а потом замирал, забыв

про ногу; иной дремал, неудобно налезши на соседа, который

впрочем в долгу не оставался: взаимное невнимание

пресмыкающихся, умеющих цепенеть в замысловатых положениях.

Понемножку я начал их различать и, кажется, даже понадавал им

имен соответственно сходству с моими знакомыми или разными

животными. Были побольше и поменьше (хотя все вполне

портативные), погаже и попристойнее, с волдырями, с опухолями и

совершенно гладкие... Некоторые плевали друг в друга... Однажды

они привели с собой новичка, альбиноса, то есть

избела-пепельного, с глазами как кетовые икринки; он был очень

сонный, кислый и постепенно уполз.

Усилием воли мне удалось на минуту одолеть наваждение; это

было усилие мучительное, ибо приходилось отталкивать и держать

отодвинутой ужасную железную тяжесть, для которой все мое

существо служило магнитом,-- только слегка ослабишь, отпустишь,

и опять складывалась мечта, уточняясь, становясь

стереоскопической,-- и я чувствовал обманчивое облегчение --

увы, облегчение отчаяния,-- когда снова мечте уступал, и снова

холодная куча толстокожих увальней сидела передо мной на столе,

сонно и все же как бы с ожиданием взирая на меня. Я пробовал не

только плетку, я пробовал способ старинный и славный, о котором

мне сейчас неловко распространяться, тем более что я

по-видимому применял его не так, не так. В первый раз, впрочем,

он подействовал: известное движение руки, относящееся к

религиозному культу, неторопливо произведенное на высоте десяти

вершков над плотной кучей нечисти, прошло по ней как накаленный

утюг -- с приятным и вместе противным сочным таким шипением, и,

корчась от ожогов, подлецы мои разомкнулись и попадали со

спелыми шлепками на пол... но, уже когда я повторил опыт над

новым их собранием, действие оказалось слабее, а уже затем они

вообще перестали как-либо реагировать, то есть у них очень

скоро выработался некий иммунитет,-- но довольно об этом...

Рассмеявшись -- что мне оставалось другого? -- рассмеявшись, я

вслух произносил "тьфу" (единственное, кстати, слово,

заимствованное русским языком из лексикона чертей; смотри также

немецкое "Teufel" ("Черт" (нем.))) и, не раздеваясь,

ложился спать -- поверх одеяла, конечно, так как боялся чего

доброго наткнуться на нежелательных посетителей. Так проходили

дни -- если можно говорить о днях,-- это были не дни, а

вневременная муть, и когда я очнулся, то оказалось, что катаюсь

на полу, сцепившись с моим здоровенным квартирным хозяином,

среди мебельного бурелома. Посредством отчаянного рывка я

высвободился и вылетел из комнаты, а оттуда на лестницу,-- и

вот уже шел по улице, дрожащий, растерзанный, с каким-то

мерзким куском чужого пластыря, все пристававшим к пальцам, с

Чё-то пошлое на ум приходит от этого названия, не?

Кстати, когда-то на заре туманной юности читал какой-то говнодетектив западный, само творение - редкостное говно, но там была одна кликуха, которая реально доставила: одного чела называли Мёртвый Эдди.