СССР.

Bertold:

Это детское творчество, конечно, заряжает некоторым оптимизмом.

Bertold:
И никого уже никогда не назовут Дар Ветер.

Bertold:
Это детское творчество, конечно, заряжает некоторым оптимизмом.

Нам не так важно, существовал ли здесь Союз непрерывно с 1922 года, или же, напротив, был воссоздан в каком-нибудь 2022.
Настоящее значение имеет лишь одно: будущее должно быть таким, чтобы до него хотелось дожить.

Miha Kuzmin (KMY):
Львович, откуда картинге? Хочу!

Бодабай:
Байкал,тархун и лимонад - настоящие

Бодабай:
Байкал,тархун и лимонад - настоящие

Львович:
А ведь, если б не супостаты, внешние и внутренние враги, дожили бы, и стали жить вот так:

Будущее советских шестидесятых было самым трогательным из всех национальных самообманов.

Люди из вчерашнего завтра, полноватые и старомодно стриженные, стоят в надувных скафандрах у своих пузатых ракет, а над ними в бледном зените скользит ослепительная стрелка стартующего звездолета — невозможно прекрасный Полдень человечества.

Рядом отсыревшие за четверть века закорючки букв — фантастические повести, такие же придурочные и чудесные, как рисунки, пронизанные непостижимой энергией, которая сочилась тогда из всех щелей. И, если разобраться, все об одном и том же — как мы поймем пространство и время, построим большую красную ракету и улетим отсюда к неведомой матери.

Ведь что такое, в сущности, русский коммунизм? Шел бухой человек по заснеженному двору к выгребной яме, засмотрелся на блеск лампадки в оконной наледи, поднял голову, увидел черную пустыню неба с острыми точками звезд — и вдруг до такой боли, до такой тоски рвануло его к этим огням прямо с ежедневной ссаной тропинки, что почти долетел.

Хорошо, разбудил волчий вой — а то, наверно, так и замерз бы мордой в блевоте. А как проснулся, оказалось, что дом сгорел, ноги изрезаны о стекло, а грудь пробита аккуратными европейскими пулями…

Так что мы делали все это время? Куда летели в наркотическом сне, что строили в своем стахановском гулаге, о чем мечтали в смрадных клетушках, спрятанных за космической настенной росписью? Куда ушла романтическая сила, одушевлявшая наш двадцатый век?

Львович:
Дада, и имя этому настоящему изоборнилацетат.