marymal

Игорь ( Родной Портал):
Может кто ещё забыл или не успел встряхнуть эту тему красивой песней или текстами?

Ратник:
В данном случае "работать" - не писать по озвученной в старт-посте цене. -= Serafim =- лишь пообещал помочь с поиском кандидатур, осторожно высказав предположение, что сотрудничество с кем-то из данных кандидатур может состояться.

Калинин:
Как только устроитель начинает высказывать своё мнение - всё, кранты ему.
Закидают фекалиями.
Проверено, неоднократно, траст ми.
Мнение устроителя для конкурсантов - не то что ничто; мнение устроителя для конкурсантов - это мнение врага, бездаря, который их творения смеет обсуждать.
Они, можно сказать, уже договорились с нобелевским комитетом по литературе - а тут какой-то Пупкин заявляет, что их творения - факин шит. Это ж страшный удар по самолюбию, это подрыв устоев!

Калинин:
Ещё раз: делайте выводы...

Gwen:
Ругаемся только, как простые смертные.

Ненавижу. Как же я тебя ненавижу-у-у-у-у. Я смотрю в его острые глаза. Он похож на зверя. Ничего общего с теми, светло-голубыми, в которые я так любила вглядываться во время занятий любовью. Он швыряет в меня чем-то. Нет, не в меня, мобильник пролетел рядом и треснулся о зеркало. Я не расстроилась, мне оно больше не нужно. Слез нет, есть только ярость. Если я сейчас не уйду из квартиры, будет очень плохо.

Я выбегаю на улицу и начинаю идти. Начинаю. Если я останусь там, с ним, я никогда не начну. Я пытаюсь заставить сердце биться ровно и медленно. Часто дышу, крепко закрыв рот, чтобы не пустить воздух в легкие — он очень холодный. Я не хочу заболеть. Кажется, на улице зима.

Я ухожу прочь с этого двора туда, где светло. Держу за цель яркий свет рекламных вывесок — это центральная улица района. Черт, я живу в Новгороде уже 9 лет и путаюсь даже в ближайших к моему дому дворах. Все потому, что я пошла не той, не привычной дорогой, которая топографическим пунктиром отпечатана в моем мозгу. Я пошла хрен знает как, но по-другому. По-другому. Теперь все будет именно так.

Дворы тоскливых панельных пятиэтажек с беспорядочно понатыканными грузными тополями и нелепыми кустарниками, сейчас лысыми, а оттого пошлыми, закончились. Я вышла в переулок, с обеих сторон украшенный ржавыми коробками гаражей. Пусто. Тихо. Даже не пахнет машинным маслом. Почему я думала, что рядом с гаражами всегда пахнет маслом и бензином? Глупо. Вообще вся моя жизнь — сплошные глупости. А самая большая из них — то, что я осталась в этом городе...

Я остановилась, чтобы закурить. Еще немного — и я выйду на оживленную улицу, а курить лучше, когда тихо. Я давно не курила, поэтому, сделав первую затяжку, мне пришлось присесть — закружилась голова. А вот когда я сюда приехала восемнадцатилетней пигалицей, я стала дымить как паровоз. Помню, вышла впервые одна в город за сигаретами — ничего не знаю, но уже люблю. Хожу и вглядываюсь в дома, стараясь выискать те, что подревнее, как будто бы это что-то значит, — все они покосившиеся, с оббившейся штукатуркой и краской. Заброшенные церквушки, целые монастырские комплексы в каких-то поросших травой руинах. А мне радостно — древность! У меня, выросшей в юном до неприличия северном городе — сплошь из безликих хрущевок да таких же новостроек, с единственной церковью, которая похожа на обычный жилой дом — скакало от возбуждения сердце, а в глазах стояли слезы умиления. Древность...

Я, наконец, добралась до центральной улицы. Иду по направлению к Кремлевскому парку. Уже поздно, ворота закроют в двенадцать, но я должна успеть. С ним мы всегда успевали.

— А я после учебы уеду в Питер, — мы идем за руку по пешеходному мосту через Волхов, иногда останавливаясь, чтобы, перекинувшись через каменное ограждение, посмотреть на ночную реку. На мне новое платье, а теплый ветер с реки приятно дышит мне в лицо. Я хороша и знаю это, поэтому у меня чудное настроение. Я смотрю в его светло-голубые глаза, это сказка. — А ты?
— Я не смогу быть далеко от родных и друзей.
— Да все твои друзья уедут, вот увидишь! Я вот — точно.

Он молчит, мы спускаемся вниз, к реке. Уже скоро полночь, но еще тепло. Луна почти полная, она разливает свой холодный свет по всему пляжу, делая речной песок белым, а поверхность воды зеркальной. Я быстро скидываю с себя платье, нисколько не смущаясь того, что под ним ничего нет, отбрасываю в сторону босоножки и вхожую в прохладную воду. Он остается на берегу. Уже в воде я распускаю волосы и начинаю плыть...

Я начала плыть по течению. Вместе с ним. Все эти девять лет я смотрю в его глаза, как в свои. Я никуда не уехала из-за него. Я хожу по опостылевшим мне улицам, по этим раздолбанным дорогам каждый день, уже не вглядываясь в покосившиеся дома в поисках древности. Она мне надоела.

Сейчас сердце мое бьется гораздо спокойнее, я иду по направлению к парку. Стоп. А зачем я туда иду? Музыка слышна уже отчетливо. По расчищенной от снега аллее, вымощенной камнями, я попадаю в скверик, где стоит памятник Рахманинову. Его музыка — из динамиков на фонарных столбах. Я сажусь на скамейку. Я вспоминаю.

— Смотри! Кто-то цветы у памятника оставил! Ну, ничего себе, такой букетище! — Я беру букет и рассматриваю нежные красные бутоны. — Розы, мои любимые...
— Я знаю...
— Не может быть! Это ты! – я начинаю припоминать, как он торопился привести меня в это место.
— Почему так?
— Ты необычная, я не мог по-другому.

Я вскакиваю со скамейки. Я несусь обратно — по мощенной аллее, по тротуарам родных дорог. Мимо свежевыкрашенных фасадов столетних домов на центральной улице, мимо приветливых фонарей, льющих на снежные сугробы уютный свет. Мимо до боли знакомых витрин магазинов, мимо остановок, мимо того самого перекрестка, на котором мы впервые целовались под дождем.
Я стучу в дверь квартиры как сумасшедшая. Я забыла, где звонок. Ты открыл дверь, и я смотрю в твои светло-голубые глаза. Я опять вернулась в эту сказку. Я все поняла.
— Знаешь, а на улице зима...

Jackyk:
Я правильно понимаю, что это Трофима песня? Я про ту, что Витя (Сам Пришел) спел.

Jackyk:
только Сам Пришел доступен, реально звезда во всех смыслах, и песня хорошая, и спел душевно, и за трафик жпрс-ный содрали по-звездному.