Створ улицы, снежное. (О лицах улиц, многабукф).

Створ улицы, сужающаяся воронка домов, мостовой, занесенного белым асфальта. Дымчатое небо – ни лучика, ни просвета; январь, морозно, утрене.

Петербург.

Улочка, явившаяся в городе велением застройщика доходных домов Смирина, купца и почетного гражданина, соединяющая двумя десятками своих строений Большой Проспект и Чкаловский (ранее не существовавший), коротенькая, с непамятным названием Званная.

Невеликая протяженность ее нынешней снежною зимой была увеличена вертикалями сосулек и невнятной горизонталью сугробов: вверх-вниз, снова вверх, и автомобили раскачиваются, выезжая из накатанных колей, пыхтят, судорожно размахивают щётками лобовых стёкол, сдают назад. Иные подчиняются, остаются нетрожной до февраля (или марта?), вместе с сугробами, частию улицы, успокаиваются…

Провисают электрические провода над ней, поросшие инеем, с проводов вдруг на коричневое месиво падают капли белейшего снега и лежат, неподходящие, на коричневом, пока не вмелются рифлёным колесом в окружающую грязь. Жалко их, недолго живут, красивые.

Перебирается через Званную болезненного вида офицерик (их много ходит тут, с ракетами в петлицах, вид у них совершенно земной и сытый – служащие Космической Академии: вот нелепость!).

Офицерик оскальзывается, роняет бумажный куль, подхватывает его у грязево-снежного покрова, выправляется, спохватившись, отдает честь сумрачному полковнику. Тот не видит, его тяготит портфель, портфель задевается женским коленом, женщина скривливается секундно, смотрит сначала на полу шубы, потревоженной наглым саквояжем, потом кривится ещё: всё-таки больно. Полковник старозаветно прижимает к сердцу руку, конфузясь, и уходит опять своими густыми бровями в сумрак карьерных дум.

Столкновение в створе улицы заставляет даму выпрямиться (дамы по щиколотному снегу ходят обычно подавшись вперёд и недовольными), остановиться, и начать поиски чего-то в глянцевой сумке.

(Наблюдатель перекладывает чубук в другой угол рта и старается уместить в память даму, картину улицы, автомобили и сумрачного colonel’я.

Не меньшую трудность для запоминания составляют аккорды сосулек, свисающих ошую и одесную его глаз, уходящие по козырькам кровель до самого Большого, причём там, в дали, их размеры становятся совсем уж циклопическими. Так и видится: если каждая из них уникальна формою и длиной, то стоит ударить по первой, второй, третьей – и зазвучит улица ксилофоном крыш, свойственной только ей мелодией).

Нынешняя начальница горожан, попустительством Божиим возведенная на местечковый трон, уроженица тёплой и глупой Шепетовки, губернантка вида инфернального, не предполагает бедствия простых людей от заснеженности города, и, конечно, не ведает радости художников и поэтов от того же бедствия. Отдыхает себе где-то на тёплых островах, нежит увядшую кожу, строит козни и – предположу – сжимает артрические пальцы в злобе, свойственной политикам и недобрым старухам.

К чему тут губернантка? К неубранности, конечно, к беспорядку – свойству всех правителей, обязательному по чину, и лишь количественно разнящемуся в зависимости от личного радения. Радения нет – снег и безобразия есть, вот как у нас.

Не будем её судить – подневольна она этому закону Природы, как и всякая безмысленная Божия тварь не вольна противустоять беде.

Стою и думаю – чем же улица сия славна, чем же и кем?

В неличностном плане не было у неё даже малейших глорий; разве что спокойствием была она укрыта в последнюю войну – не горела, не переправляла собою важных для государства грузов. В отсутствии доблести была её особенность в героическом нашем граде, не более того.

А из людей, что оставляют меты, держащиеся в пространстве, было лишь двое.

Профессор ботаники, знаток семейства орхидных, составивший по ним учебник и сгинувший в поиске новых своих губастых лепестками ценностей где-то в Туркестане, да удивительная Лара Айзиковна Роттергюне, за фамилию не признававшаяся ни местными евреями, ни немцами, слабая поэтесса.

Ее правнучка (наблюдателю и мне хочется поставить ударение на ”у”, да не позволят филологи) живёт и поныне в каскадами стекла спускающемся к Звонной доме, что выстроен в позапрошлом году.

Эльза Марковна Роттергюне, не взявшая простецкой фамилии мужа и оттого, в частности, разведённая, проживает в доме сем, пугаясь каждый день прозрачности его стен, начинающихся от пола. Пол неприбран, усыпан с прошлого года конфетти и иголками, но сделан из тика. Простецкий муж обеспечил Эльзу Марковну, с коей я не знаком, дорогою отделкой.

Вот и всё.

И не удостоилась со времён своего прорубления в хилых наших лесах ничьего специального слова улица Звонная. Даже моего – лишь мельком.

А двести лет тому здесь были дачи, а сто пятьедсят – селилась голытьба, а сотню лет назад назад

учинено было освоение удалённых этих, бедных людом и лесом мест – и построилось.

В два десятка лет, до самого Поворота, проклятого и тут живущими (немногими) и живущими там, образовалась целая улица, с домами в пять и шесть этажей, несуетная от основания и допрежь.

По правую руку (в руке отнесена трубка описателя, желающего описывать необыкновенно, или, хотя бы, увидеть достойное описания), по нечётной стороне Звонной окна обрамлены картушами, каждый из которых венчает трагическое женское лицо (Смирин был театрал), дома имеют вид классических. Левая сторона в начале своей имеет сквер с древними тополями, со взрывоподбными шаровыми ивами и кустарником.

Туда, в сквер, тянет внук свою маленькую круглую бабушку, на ней выцветше коричневое пальто с воротником из усталой нутрии, чёрные валенки в галошах и мышастый пуховый платок.

- Пойдём быстрее, Ба, быстрее!..

- Илюша, Илюша, дорога... - кричит бабушка, увязая в снеговой грязной каше, а внучек уже перебегает дорогу, окунается в сквер, ныряет в воробьиную родину – непролазный боярышник, и теряется там.

В оцепенении, забыв обо всём, распластавши руки по хоженому только галками снегу, ждёт он в кустах необыкновенного чуда: как спустятся из угрюмой небесной тверди свиристели на стоящую посреди кустовища рябину.

Одна она, да тополя, остались дикорослыми в сквере, она лишь привлекает этих невиданных толстых птиц фламингового окраса с жёлтой тельняшкой по крылу. Если подождать тихо в укрытии кустов - спустятся они, переговариваясь своим "фырррррь-фырррррь" прямо над тобой, и будут искать, искать на молоденькой рябине давно кем-то съеденные ягоды.

Они роняют с веток снежок, пересвистываются и, говорит сосед дядя Коля, прилетают к нам только зимой поесть ягод и прогнать противную зиму.

А что ж она противная? Она красивая, можно купаться в снегу и кидать льдинки в страшные тёткины маски над окнами: тётки стерпят, хоть и кривят губы. Этими масками увешаны все окна на улице, а где их нет - там какие-то гербы, или каменные ветки, а напротив - некрасивый стеклянный дом, а в доме - баба Эля, которую все не любят, к которой они с Ба не ходят, потому что она злая.

Как Снежная Королева в своём стеклянном замке.

А вот и свиристели!..

- Илюша, Илюша!.., - кричит маленькая бабушка, но голос ее перекрывается шумом проспекта, чрез который ей не перейти, и стряхивают провода неземной белизны хмарь, и горько смеются замороженные маски на старых доходных домах…