Такая разноцветная даль (многабукф)

- Одиннадцатый шаг, одиннадцатый – и всё идет, как ты сказал, Учитель! - думает Марк, на краю зрения отмечая как падает под копыта драгунской лошади человек в штатском, как еще двое пытаются ее обежать, - ты видел все это, видел! - и тянет из-за пазухи синий тяжелый пакет, обвязанный бечевой.

Двенадцатый шаг – и начинает кричать Государыня, глядя прямо Марку в глаза, медленно привстает ее супруг, а толпа сзади вдруг пронзительно замолкает, вся собравшись как перед прыжком. Пакет вынут, на тринадцатом шаге сброшена бечевка, на четырнадцатом подоспевший штатский промахивается мимо руки с пакетом и рубит лишь воздух.

- Вот Скрижаль, пиши, Марк, пишите и остальные.

Учитель берет, будто из воздуха хрусткий свиток, расправляет его и самописное перо ложится в руку Избранному.

- Пиши: “Я… поставь фамилию и имя.. во славу Истинного Света… написал? Во славу Истинного Света и достижения всеми людьми братства по духу, возлагаю Акт…”Акт” – с прописной. Возлагаю сей Акт по свержению Темного Государя Полумира к ногам народным. И да свершится действо мое в третий день недели, и следующие за мной придут в четвертый ее день, в пятый и далее, пока Истинный Свет не воссияет над нашею страной и Миром”.

- А почему – “свержению”, Учитель, ведь мы должны нести только свет?

- Свет он воспримет как свержение, ибо тёмен, и последующие дела наши будут таковы же, и воссияет свет!!!

Учитель вздымает руки к газовым рожкам, один из которых мерцает отдельными сполохами – и вдруг разбивается стекло и мелкие осколки осыпают присутствующих.

- Ах! – падает на стул Мария, и Яков с Иосифом бросаются к ней, остальные же в ужасе и благоговении смотрят на Учителя, чьи руки все еще дрожат в затемненной вышине.

- Пишите! – голос его возвышается надо всеми и облекает их, - Пиши, Яков: “Я… ставь фамилью и имя… я, преданный ученик Идеи Света, подписуюсь под Актом и одобряю его”.

- Пиши ты, Иосиф… Пиши ты, Андрей… Пиши…

Подписали, и Мария поставила еще слабой своею рукой подпись, документ свернулся как змей и убран был Учителем за сюртук на грудь.

- А что будет дальше, Учитель? – вопрос Андрея повисает в тишине, не привыкшей к вопросам и, кажется, сейчас еще должно посыпаться стекло, еще должны засверкать глаза Учителя и жилистая его рука протянется и…

- Кричишь? – успевает прошипеть Марк на шестнадцатом шаге, не сводя с Государыни глаз, когда бросается наконец ему под ноги штатский.

- Кричишь?, - вопрошает он, кляня себя за Злобу и Торжество – главные грехи, как им говорил Учитель.

- Кричишь? – выдыхает, ловко перескочив через лежащего и наступая ему на руку с пистолетом в семнадцатом своем победном шаге.

Время течет рядом с ним и мимо, оно подвластно ему – как и говорилось, как и говорилось! – он отмечает это и радуется. Плашмя опускается на спину огромная шашка – но скользит по ворсу пальто, лишь прибавляя скорости для восемнадцатого шага, а звуки вокруг слились в единый утробный выдох какой-то первобытной некрасивой буквы.

- Ааааыыыыээээ! – ревет над Марком взвившийся на невозможную высоту сизый начальник политического отделения императорских тюрем, в медленном своем падении успевает достать кончиками пальцев почти развернутый пакет – но поздно.

На девятнадцатом шаге Марк разрывает толстую бумагу и из пакета радужным фейерверком летят разноцветные полоски – красные, оранжевые, желтые – рука политического начальника отталкивает их – зеленые, голубые, синие – и они отлетают в сторону.

Будь это бомба – ее бы отнесло, и она убила бы сбившихся в кучу коней перед государевым ландоле, а так – лишь одна, последняя, фиолетовая бумажка падает, покружившись, на лицо самодержца и остается между его сомкнувшихся губ.

- Аааааааыыыыыээээ!!!- вопит толпа, рычат обезумевшие кони и начальник стражи пытается подлететь под все еще оседающего начальника тюрем, и лишь Марк, наблюдая это всеобщее тягучее оседание выговаривает четко:

- Двадцать.

А потом, спохватившись, кричит: - Да будет цвет в этом мире! – и его накрывает драповой тяжелой волной.

- Сними это, дай, - говорит Государыня и выдергивает бумажную полоску изо рта венценосного супруга. Осаждает в себе первое желание – бросить ее, избавиться, подносит к глазам, поворачивает, разглядывая, и говорит, обернувшись к толпе:

- Бумага.

Какая-то досада овладевает толпой, и лишь продолжают уминать в кровавый клубок нападавшего, стараясь заломить ему за спиною руки и привязать их к заломленным ногам, но в его теле что-то еще сопротивляется, хрустит, и Государь, выходя из оцепенения, кричит надтреснуто:

- Граббе, остановите!

Толпа как будто вдруг понимает, кто перед ними, и почтительно отхлынывает, оставляя лишь троих на поверженном возмутителе спокойствия: начальника личной охраны, начальника тюремного отделения, оказавшегося самым ловким из всех стражей – и затоптанного насмерть огромного драгуна-вожака.

- Уаууау!- взрыкивает отступившая толпа и, кажется, чертит землю задней лапой, ожидая еще чего-то, а сзади всё набегают, доносится со всех сторон: - Смертоубийство! Смертоу-у-у-убии-и-и-йство!!!

Сорванец в обносках вертится вдали, не решаясь – или закричать, или побежать туда, где страшно, и разражается, наконец леденящим воплем:

- Государя убили, Государя убили, в клочья, в клочья разнесло, в клочья, в кррррровавую кашу! – и чувствует, как под штанинами течет что-то теплое, и не может сдвинуться с места, пока не получает от городового затрещину и не падает виском на булыжник – вторая нечаянная жертва.

- Собирайте всё, - распоряжается начальник охраны, силясь закрепить произошедшее в памяти. Кортеж перестраивается в нечеткое каре, вокруг волнуется облако толпы, а у ландоле ползает на карачках бритый господин в растерзанном пальто, подбирая разноцветные бумажки.

- Кто таков? – рывком поднимает его с брусчатки начальник охраны, потом разжимает пальцы: - Собирай, собирай. К награде тебя… - он осекается, ловя взгляд Государя.

- Что это было, Граббе? - задает Государь естественный вопрос вполне будничным голосом, и добавляет: - и почему?

- Вас спрашивают, merde?! - добавляет Государыня неожиданно для себя. Перчаткой она хлещет себя по коленям и смотрит на подчиненного так тяжело, что супруг мягко одергивает на себе мундир и откидывается на подушки.

- Всё, всё выясним, Ваше… - Граббе не может пока говорить и опускается на колена рядом с ландоле, судорожно подбирая проклятое конфетти и краем глаза замечая, как окровавленный бурдюк начинает шевелиться: - Лежать, сволочь! – шипит начальник и отдает приказ убрать подальше преступника.

- Свет… - хрипит тот, и голова его болтается на почти сломанной шее.

Коридоры гулки, стены сыры, по пристенному желобку течет нечистая вода.

- Застенок тут у тебя, милейший, - говорит инспектор, осматривая след на перчатке. – Самый настоящий застенок, узилище.

В голосе его нет осуждения, и начальник политического отдела императорских тюрем втайне переводит дух: патрон доволен.

- Стараемся, Лев Петрович, в меру скромных сил, - он выразительно шаркает, зная что патрон его не видит.

- Да, стараетесь. И ножкой шаркаете. Стараетесь, правда, не очень – а вот расшаркиваться горазды. Застенки нам не очень нужны: век просвещенный, слава Создателю, а вот исследования… - он оборачивается к инспектируемому, - вот исследования – весьма.

- Исследования, дорогой патрон, в основном по вашей части, - допускает осознанную вольность подчиненный, зная, что она понравится начальнику.

Он знает, что понравится начальнику, когда это понравится и при каких обстоятельствах. Он вообще всё знает и о начальнике, и об отношении к начальнику более высоких сфер, и о состоянии собственных дел, неизмеримо укрепившихся после Досадного Случая.

Так теперь в Сферах принято называть то, чему он был свидетелем, и что он в известной мере предотвратил. И за что получил дворянство (личное, однако ж, ненаследуемое), Владимира с лентой и полагающиеся к нему 600 рублей годового пенсиона, благодарственный адрес и золотой (проверял!) самовар.

И был оставлен при должности.

От этого оставления супруга его слегла, “изводясь в корчах злобы”, как сказано было приглашенною тёмной бабкой после того как двое врачей не сумели поставить диагноза.

- И что же мне делать с этим архивом, милейший, - инспектор, лишь на пару строк отстававший от канцлера в известной Табели, позволял себе забывать имена и отчества.

- Архив малосодержателен, Афанасий, м-м-м… - он замешкался.

- Лукич, - подхватил экзаменуемый, которому не терпелось перейти к главному вопросу.

Содержательная часть, Лев Петрович, в четвертой папке, а тут так – мелкие ракообразные, с вашего изволения. А лангусты-с, лангусты там, в четвертой, со всеми их нежнейшими потрошками, – Афанасий Лукич заулыбался, зная, что “потрошков” (филёрских записей) в той части очень, очень много, и все они первосортные.

- А как…- он подался вперед, не уняв разъедающего любопытства и тревоги, - как там… как нынче считают о моем подопечном номер один-бис?

- Государь гневается, - сухо ответил инспектор, не поднимая глаз.

“Первый-бис” с некоторых пор стал объектом особо тщательного изучения начальника политического отдела.

- Чем же объясняют, ваше высокопревосходительство?

- Не велено объяснять, - отвечал тот еще суше, и они совсем было расстались.

Перед уходом инспектор развернулся в коридоре, полы его френча взметнулись, он хотел пояснить что-то, но сделав неопределенный жест, поманил к себе Афанасия Лукича.

- Понимаешь,- доверительно перешёл он на “ты”, - понимаешь, дражайший… Среди руководящих сфер существует искреннее желание положить конец всем рассказам и пересудам по Досадному Случаю – и чтоб безследно! Потому что… - он закосил на охранника, похожего на сиамскую толстую куклу. – потому что, понимаешь, когда одна группа высоких лиц желает показать другой, с лицами ещё более высокими, что эта вторая слаба и бездеятельна, организуется акция, – Сделав это слово ударным, инспектор значительно посмотрел на сиамского охранителя, но тот лишь скосил глаза на толстый нос.

- Ну да ладно, оставайтесь тут в благостном неведении, милейший мой Афанасий… м-м-м… “А что нам в будущем готовит Провиденье – того не знает даже Брюсов календарь” – продекламировал он и пустился по коридору, вращающими движениями кисти подгоняя за собой порученца с папками.

Афанасий же Лукич поспешил к предмету последнего их разговора: наблюдать, фиксировать и вслушиваться.

Глазок был оборудован длинною трубой, долженствующей защитить глаз наблюдаемого от жестокого тычка пальцем с внутренней стороны. Из-за этой трубы обзор камеры неполон, да и сумрачно было там.

По сторонам двери стояли братья Незлобины, близнецы с тяжёлыми лицами, поощрённые за усердное служение во время акатуевского тюремного бунта переводом сюда, в самую важную тюрьму страны.

- Здравствуйте, господин Гаринский, - приветствовал Афанасий Лукич заключённого.

- Здравствуйте, Учитель, - отвечал ему Марк,

- Не учитель я вам, Гаринский, - привычно конфузясь, отвечает тюремщик и смотрит, остановившись посреди чистой темной каморы, на заключенного. – Не учитель; ваш-то, долговолосый, давно уже на свободе: признательную на себя написал, ваших всех выдал – и поминай как звали.

- И вы учитель, и он, только он старший. И не на свободе он, - Гаринский писал что-то, стоя в пыльном луче света, падавшем из высоко расположенного окна. – Нет у вас свободы, - добавил он, не отводя глаз от письма.

- Нет, милостивый государь, это тут у нас нет свободы, - озлясь отвечал Афанасий Лукич, а там, - вытянул он руку над головой, указывая в окно и приподнявшись на цыпочки, - там у нас свобода есть! Что вы тут пишете?

Лист бумаги в руках арестанта был разделён на квадраты с разной глубиною штриховки и, показывая на один из них, Марк ответил: - Вот тут жёлтый.

- Что – жёлтый? – вглядываясь в рисунок, Афанасий Лукич склонился и сощурил глаза. - У вас же чернила черные, Гаринский.

- Я изображаю цвета, Учитель, чернила не важны. – Марк обмакнул вставочку в оловянный чернильник и принялся штриховать крайний левый квадрат.

- Ну… - начальник политического отдела опустился наконец с цыпочек и, почувствовав приятную боль в икрах, расслабился. – ну, Гаринский, помешательство вам не удастся, знаете ли. После консультации таких светил – нет, не выгорит, имейте в виду. Зарубите себе на носу, Гаринский, - громко сказал он, развернувшись на всё еще побаливающих ногах и двигаясь к выходу, - не вы-го-рит у вас! И кстати… - он вернулся к арестанту и стал почти вплотную к нему. – знаете какой эффект произвела ваша… ваша дикая, ваша преступная выходка? (Гаринский поднял на него ясные свои глаза). У Государыни открылся нервический тик! – Афанасий Лукич задрожал, выпрямляя спину, - а Государь… Черт с вами, пропадите вы тут совсем! Висельник!! – и вышел.

Неотлучные от камеры стражи закрыли дверь на оба засова, начальник наблюдал за ними, и тихо позвал: - Незлобин!..

- Я! – так же приглушённо ответили оба и шагнули вперёд.

- Да, Господи!.. Ты, - Афанасий Лукич поправил ременную бляху ближайшего к нему охранника, - письменный прибор у арестованного изъять. О причинах изъятия не говорить. Бумагу оставить.

- Кружку?.. – охранник наклонился к Афанасию Лукичу, поедая его взглядом.

- Что? Какую кружку?

- Кружку, ваше высокоблагородие, изымать? Опасны кружки для них, знаем, – он подмигнул брату и тот хмыкнул в ответ, как бы вспоминая что-то важное, связанное с кружками.

- Да какую кружку, дурак! – Афанасий Лукич возвысил голос до жаркого шёпота, - чернильник изъять, перо изъять. Бумагу оставить – понял??

- Так точно, ваш-выс-бродь! – охранник опять принял вид египетской фигуры, прислонившись к стене и повернув голову к камере под невозможно прямым углом.

Начальник политического отделения шёл по душному коридору подчинённого ему крыла здания. Он кривился от звука своих шагов: на каблуке правого сапога выдавался, видимо, гвоздь, и металлический звук одноного раскатывался и звенел.

В своем кабинете Афанасий Лукич с отвращением освободился от обуви, надел тапочки из мягкого войлока, спрятал сапоги и самые ноги в неуставной гражданской обуви под стол и только после этого вызвал ординарца.

- Съезди-ка, братец на Невский, к Гошэ. Вот тебе деньги. – он протянул пятирублёвый билет – возьми коробку карандашей, фаберовских. Цветных! Цвет-ных, да…- он помедлил, - нет, лучше не фаберовских – возьми, братец, гартмановских, лучших, самую полную коробку какая есть. – Он снова помедлил, отобрал билет у стоявшего во фрунт ординарца. – Нет, пожалуй - вот тебе, возьми-ка лучше красненькую.

В начале самом есть места, чересчур уж напутанные словесами, через которые трудно продираться. Например, вот:

Пару раз пришлось перечитать, чтобы понять картинку и кто за кем, зачем и почему.

Есть еще несколько таких мест, а в остальном - хорошо. :) Читается отлично!

Цаплевого цвета платье - отлично. Расписанные как в замедленной съемке шаги Марка к кортежу - отлично, карандаши в конце - тоже.

В общем, респект и уважуха. Отшлифовать "трудные места" - и вообще здорово.

Очень классно, понравилось.

Калинин,

Ну тут какбэ без вариантов.

Аусгецайхнет.

Судить не буду - не умею, не могу и не хочу.

Прочитала с удовольствием.

Калинин, а теперь сократи эту простыню до 10-12К. Выйдет неплохой ТДЛ.

А что это?

структура текста ассоциируется с киносценарием. первый шаг. в кадре Марк и его биография с пеленок до студенческой скамьи. конец первой серии. второй шаг. в кадре учитель и сюжетные построения, объясняющие, как он дошёл до такой жизни. энд. третий шаг. в кадре слушатели курсов каждый со своей сложной судьбой. всего двадцать шагов. лично я одолела где-то до середины. и уже не плохо. прогресс. мой или Калининский тока выяснить осталось.

Это готовый вариант, уже с авторскими сокращениями. Больше нельзя.

Если взять апельсин и выжать половину, в апельсине останется не двойная концентрация сока, а 50% его прежнего объёма.