Марфа (обо всех ждущих, многабукф)

Марфа знала, что говорят они о ней – о ком же еще! Говорят уже много лет, с пор, когда отбилась от родительского дома, ушед странничать по неумолчному зову чего-то непонятного, а более всего – от нищеты. Ушла, возвращалась, кругами, к родной деревне через три месяца, через год, через пять, исходивши десятки пар лаптей и валенок – через Новый Афон, через Киев и многие святые места – в отличие от большинства хожалых людей, лишь выдумывавших о себе такое.

В путях встретивши Митеньку, понесла от него, непутевая, хоть и запрет есть на это дело для странника, но обходят тот запрет…. Встречала его потом на перекрестках, сидючи на устроенной кем-то лавке у подорожного креста, встречала, говорила, показывала беленькую головенку улыбающегося из тряпок дитяти, радовалась ему и хотела свою радость передать Митеньке. Тот же, “после как дело сделал”, не радовался боле встречам с Марфою, угрюмел раз от разу и, сказав ей однажды: - Без Бога по дорогам ходишь, - боле при встречах не узнавал.

- Наше ж дите, даже не взглянешь, что ль, а? На такое-то – и не поглядишь?! Окаянный, ослепнуть тебе! – в сердцах вырвалось у Марфы, плюнула на дорогу ему под ноги, и ушла, кутая Олёшеньку в овечий кувертик, поднесенный в богатой избе.

Промышляя, подобно прочему странному люду, по деревням то хлебушком, то репкой, а то – от зажиточных крестьян – пирогом, завернутым в тряпицу, носила Марфа вести от одного житла к другому, да рассказывала о монастырях новоафонских и киевских, где ей случалось в нетяготные еще, безребячьи времена, бывать.

Рассказчиков привечали всегда, но некоторых и гнали: кто, к примеру, “стружечку от Господня гроба” тщился запродать или этой стружечкой лечить, либо бывали палками биты ходоки, что к пьяному делу, чуть предложи, оказывались падки. И то – какой же такой ко святым местам богомолец, коли зла вина ухлебает поболе хозяина, а потом еще и к девкам лезет на печь?

Марфу же привечали везде за кроткий нрав, за ребеночка ее, что и в три и в четыре годка еще не ходил - только улыбался солнечно из вороха за мамкиной спиной, да за богатые рассказы. Из нищенок простых она одна, среди посещаемых ею деревень и святых малых местечек, стала ступенью выше – паломницей Марфинькой звали ее, смущаясь, однако, ребеночка, явно прижитого где-то в пути.

Своя же Каменка приняла ее зло: родной дядька вынужден был съехать с ее двора, дабы оставить его законной наследнице угоревших три года назад родителей. Да и ребенок у безмужней поставил Марфу – как и весь ее дом над навислым прямо в реку Камнем - за деревню, вне людской ее части. Только в хождениях, что делала она еженедельно к Авраамиеву колодчику, пересекалась Марфа с односельчанами, но лишь взглядами, разговором – редко, да все больше разговором злым, порицающим. Безответным с ее стороны.

Постепенно, оттаяв и привыкнув к бобылке с дитем, бабы местные стали ее жалеть, да расспрашивать о ее скитания, что были прежде, но общий язык так и не наладился, и лишь передавала она вести дурные и хорошие, что стекались с окрестных селений к колодчику и его хранителю.

Колодчик тот – ручеек малый в пяти верстах лесною тропой, был знаменит остановкою на нем преподобного Авраамия, приплывшего, говорят, на камешке по Енисею откуда-то из верхних мест. Здесь он остановился, сошел с камешка, взлез на берег к стоявшему тогда селу, но село прогнало чужака, тогда вернулся он к берегу, заночевал у ключа, а наутро отправился, на камешке своем стоя босыми ногами, вниз по реке, а село в ту же осень сгорело.

Над ключом россовалихинские мужики – братья Михайловы, Петр и Ефим, поставили по обету часовенку – малую сараюшку с маковкой и крестом над нею, а в сараюшке – стол, скамьи, и дыру оставили в полу, через которую можно было набрать водицы, помогавшей от многих хворей. Остатки досок братья отдали Митьке, жившему при колодчике, и он, хоть и слеп был – крот-кротом, соорудил у ветровального елового выворота шалаш, в коем и жил круглый год, питаясь чем пошлет Бог да окрестных деревень бабы, стекавшиеся сюда исполнять обеты.

Митька жил при святыне, казалось, всегда, а если подсчитать – лет тридцать, не менее. Прибился к ней уже слепым, глаза как выжжены были, на расспросы не отвечал – прикорнул у колодчика, опустивши буйну бороду в воду, так и остался бы лежать, недвижим, каб на третий день не подняли его да не отвалтузили мужики. Баб своих защищая, пожалившихся на “страшного дядьку”, что у ключа лежит - так и забили бы его, безответного, да откуда-то взялось у него силы встать и, осенив мучителей крестным знамением, выдохнуть:

- Не с Богом пришли, пойдите, окаянные, спасайтесь!.

Отступились мужики, умыли его кровавую рожу, усадили, накормили – кто луковицу сунул, кто краюху хлеба – и оставили.

Так и стал Митька жить при колодчике, не боялись его больше, а прислушиваться стали все более и более.

Когда был он в дурном расположении – блажил: “Не с Богом сюда пришли, ступайте!” – и уходили, тихонечко привязав подношение к сосне (кто плат с крестом, кто простую тряпочку). А бывал во добре – сияя радостной улыбкой повторял нараспев: “С Богом пришли, под Богом и ходитя” – и замечали, что после таких слов горести, с которыми приходили к обетному месту, отступали или сглаживались.

Завоевав себе роль блаженного при святыне – намеренно ли или по праву настоящего юродивого, Митька остался, и жил тут уже четвертый десяток лет местоблюстителем.

Из шалаша его досчатого несло как от козла – мыться ему в ручейке запретили – он и послушался, и лишь зимою отирался кое-как снегом. Бабы, пришедшие на поклонение к Авраамию, проходили мимо Митькиной сарайки зажав носы, сторонились его, но принести узелок еды не забывали, чего ему и хватало.

Не гнушалась лишь одна Марфа: в неделю раз приносила ему чистое, омывала его из ручья украдкой, он и не сопротивлялся, только блажил, когда холодно было: - Не от Бога пришла! – но Марфа давала ему молча тумака и Митрий успокаивался.

- Что, опять провонял, окаянный? - привычно спрашивала она, а местоблюститель пыжился, сидя у ручья и пускал пузыри – в точности как его ныне уже сорокалетний сын, которого он когда-то не пожелал принять.

- Провонял, - радостно подтверждал Митька, и Марфа кунала его головою в ручей, терла синюшное тело мочалом, а он взвизгивал, да время от времени поднимал трехперстие – и тут же ронял.

Вымыв его и отерев, отплевывающегося, Марфа надевала ему всякий раз новую рубаху, заводила в часовенку, куда он более никем, кроме нее, не допускался, и сажала против себя за стол. Он сидел, слепо поводя головою, а она смотрела на него, и всякий раз задавала один и тот же вопрос:

- Ну что, узнал меня?

- Ыыыыыыыыы, - обыкновенно отвечал Митрий, пуская слюну, а иногда, если холодная вода еще свербела в ушах, гневно спрашивал: - С Богом ли пришла сюда? – за что и получал немедленно оплеуху, небольную и без зла.

И лишь однажды ответил:

- Да, Марфинька, по голосу признал, - и ей худо сделалось; вскочила, метнулась к двери, прижалась спиною к косяку, вжавшись в стену, и глядела на Митрия круглыми испуганными глазами, а тот продолжал:

- С Богом ты сюда пришла, Марфинька, а я вот… Пропащий я. А как ты меня глаз лишила – и совсем пропал. Ведьма ты, - добавил он без порицания. – Я вольный был, а ты связать меня хотела – вот и бежал я, все бежал, все бежал да бежал…

Он повторял, а Марфа отлепилась от стены и, опасливо подкравшись, стала рядом, вслушиваясь впервые за столько лет в связную его речь

- Воли, говоришь, искал? - закипала постепенно она.

Митрий вздрогнул, будто забыв, что не один он тут, и продолжал:

- Воли да воли, дорожки да пригорки, все вперед да вперед: недаром говорят – дорога не для людей, для лешего дорога-то… - Митрий впадал в обычное свое состояние и Марфа, поняв это, жадно прильнула к нему, пытаясь услышать, быть может в последний раз, что-то важное от него.

- Не успели мы, Марфа, не успели в дорогах-то наших вместе побыть. Недолюбил я тебя, - закончил он, оборотя к ней слепое свое жалостливое лицо.

- Ах ты недолюбил?! – Марфа закипела, вознеся над ним кулак, и Митрий будто увидел его, сжатого до крови из под ногтей: втянул в плечи голову и задрожал.

– Не долюбил???

Кулак ее опустился безвольно и, отвернувшись, она добавила с горечью:

- Еще как долюбил, вон, - Марфа мотнула головой в сторону дома, - вон как долюбил, эва… - и ушла, оставив его сидеть в часовенке, уже опять пускающего слюни.

И сейчас, вернувшись с пристани, увидев впереди неизбежное горя призыва, Марфа думала в первую очередь о сыне, во вторую – Митьке-ходуне: кто ж накормит, кто помоет, кто возиться с ним будет, пока она станет ждать?

И пришла баржа, как и видела это Марфа заранее, второй раз, и взяли ее Олешеньку, увели, обмякшего, двое солдат – всего двое, хотя прежде и пятеро не справлялись перетянуть у него невод в реке, и Марфа стала ждать, стоя на крыльце, глядя на реку.

Не любили ее и раньше, теперь же, укутанную в черное, неподвижную, стали бояться, пугали ею детей: - Вот не будешь мамку слухать – придет тётка Марфа, заберет… И дети жались от нее к заборам, когда проходила она по деревне лишь дважды в неделю: один раз к Митрию и другой – в церковь.

Неприветливый священник к крестоцелованию допускал ее редко, под настроение, да и не рвалась она так – только к крыльцу своему, да из жалости – в лес, к Митьке. Тот сидел, каждый раз после мытья хмурясь, без улыбок и обычных своих радостных пузырей, будто тоже ждал чего-то неминучего.

К горестям обыденным добавились теперь военные, и бабы с окрестных деревень чаще хаживали теперь к колодчику, оставляли там больше еды для Митьки, обетных платков, конфеток и кусочков сахара, которые под страхом беды никто бы не взял со стола, и чаще простаивали перед иконкой Авраамия, вымаливая из окопов своих мужей.

Марфа их сторонилась как могла, приходить стала ночью, и темная ее слава от этого возросла еще более.

Под осень Марфа приходить к Авраамиеву колодчику перестала. Замолила свое, решили все, и забыли про нее, и она также решила – замолила свое, нету сил, и лишь стояла на крыльце, смотрела, и таял иней вокруг ее ног на сажень, на две, на три – как ни от кого бы таять не мог.

Под самую зиму, по первому льду пришла к ночи баржа со скобяным товаром, новым священником взамен почившего старого и почтой, которую растащили заранее воющие бабы прямо на пристани.

Марфа приняла голубой конверт из чьих-то озябших рук в свои горячие и вернулась уже потемну домой. Не зная, чем и как его вскрыть, она разрезала его по краю ножом и вгляделась в синецветную широкую бумагу.

По верху была изображена Пресвятая Дева Богородица, почему-то с мечом в руке, рядом стояли какие-то высокие памятники, слева – умирающий солдат опирался на древко знамени, а справа от текста, который Марфа не умела прочесть – солдат, крестящийся над чьею-то могилой.

- Крест в точности как подорожный, с веночком, - подумала Марфа вскользь и припомнила дорогу и скамеечку у креста. – Где-то Митрий сейчас, поглядел бы картинку – чисто крестик наш с ним, дорожный.

Помер, наверное – решила она бесчувственно, - помер или сгнил совсем без пригляду.

Буквы Марфа знала, но складывала с трудом, особенно писанные под старину – с вязью и загогулинами.

“…10-го Финляндскаго полка рядовой…” – прочла она, потом продолжила: “… жизнь свою за честь и славу своего Отечества и св. Церковь не забудет его в своих молитвах… ”. Боле читать не смогла – устала.

- Ох, уплыть бы на камешке, как Авраамий, прости Господи меня, грешную! - перекрестилась Марфа и, оставив бумажку на столе, вышла, простоволосая на крыльцо.

- Печка выгорит, жар уйдет, - подумала она, оставляя открытою дверь, - и пусть бы.

Решила – и, не оглянувшись на дверь, пошла к выступавшему над границей огорода камешку – оголовку того Камня, на котором стоял весь ее дом с огородом, с тремя яблоньками и еще пол-улицы в придачу. Камень нависал клювом над енисейским ровным берегом и даже суда на реке обходили это место, боясь падения такой громады в воду.

Изморось таяла под ее ногами, от каждого шага оставались круги черной земли, вытаявшей на аршин вокруг босой ступни.

Дойдя до взгорка и забравшись с трудом на камешек, Марфа взглянула через реку, но ничего не увидела там, кроме звезд и льда.

Постояла, перекрестилась, сказала с сердцем:

- Прости ты меня, Господи, - и надолго замолчала, опустив голову и глядя под обрыв. Потом проговорила:

- Ну и будет мне, - и Камень, вместе с нею, с ее домом, огородом, тремя яблонями и улицей, стал тихо оседать, проваливаться в обрыв, ровно и беззвучно.

Вот достиг он воды, поднял огромную волну, опустился в нее почти весь, и лишь маленькая вершинка его, с Марфой, осталась над сомкнувшейся черной водой. Скрылся под нею дом, скрылись яблони, и Камень поплыл, унося на себе Марфу, и вода не мочила ее босых ног.

Спсибо, Илья, порадовал нас опять, порадовал. Я уж, грешным делом, решил, что многобукафье не серче закончилось. Ан нет. Щас кофе попью, да перечитаю еще разок, хорошо Марфа выписана, хорошо. Хотя лучше б с утра не читал - работыи без того невпроворот, а вот теперь еще и думать буду. Финал понравился. Ожидаем конечно, но чтобы вот так... Эта пять!

Калинин, спасибо, дали шанс остановиться в суете.

Красиво, талантливо, и стиль... Я такого великолепного стиля не встречала очень давно.

Такое щемящее чувство осталось в душе, спасибо.

Калинин, прочитал на одном дыхании. Спасибо большое за Марфу, что не блаженная и безответная, а настоящая. Особенно сцена с осерчавшей на непутёвого Митьку - очень близка.

Очень надеюсь, что будете радовать ещё своими многабукфами.

Зачот. Вкусно прорисованы образы. Жаль, что нынче это мало кто ценит... А, может, я, как всегда, немного преувеличиваю?🙄

Да. На мой взгляд, это - лучшее из всего, что было до того. Блестяще!

Илья, ты ж знаешь, я буду опшибки искать :)

Слеплено хорошо, цельно, образ живой, ровный. Митька, кстати, фигура весьма заметная получилась. Сопли бы ему чуть убрать. И не менее трагичная...

Вообще, еще бы тыщ 5 знаков не помешало - как-то середка жизни просится к раскрытию. та, когда сына забрали.

Что не понравилось - таящий снег на аршин и более вокруг ног. Ну, зачем тебе такой сильный образ наделять ерундой, в принципе?

А если и наделил, тогда пардон: все деревенские это должны видеть, тут сюжет крутиться должен иначе. Атмосфера иная будет вокруг Марфы.

далее замечания (что резанули немого)

кудрявый бурьян сквозь доски - ассоциация весны, лета. Тут бамц - лед и дальше - иней... :)

Откуда в точности? Тогда брали на службу на 25 лет, так? кто его видел после? А это строчка читается так, как будто он, сын - рядом живет.

Ну... Авраамий, которому бабы молятся, все ж был старообрядцем. И крестились они не "кукишем", а двумя перстами. Место описываешь как почти языческое... И тут же вставляешь священников прибывающих. Тут я чувствую какую-то неувязку в тексте.

Священник был не старообрядцем. А раз новый еще прибыл - значит, власть имелась. Авраамий же и это капище должно быть уничтожено этой самой властью. ИМХо, тут что-то нужно делать.

Но троеперстие Митьки у колодца - нонсенс.

Все это личное, но вдруг что пригодится :)

Да замечательно!

Коллеги, спасибо всем, доброе слово - оно, как известно... ну и так далее. :)

Валерий, смотри...

По литературным вопросам - тут я пячусь пред тобою, и отвечаю вот что:

1. По объему. М-м-м-м... Возможно. Возможно и стоило расширить; я всегда страдаю некоей оборванностью своих писулей.

2. Про таящий снег. Возможно и следует убрать, действительно может и лишнее. Но окружающие могли и не замечать его таяния - уже потому что Марфа на людях не показывалась и вообще... Да, наверное, стоит убрать.

3. Про кудрявый бурьян. Тут мне только остается вставить "пожухлый" - и все будет вполне осенне-зимним, но за замечание спасибо.

Ну а теперь по истории.

Тут я пред тобою НЕ пячусь, ибо чувствую что ты тут перемешал все в одну кучу и нагородил, в связи с этим, нелепицы.

Смотри.

Во-первых - совершенно не факт, что Авраамий - старообрядец. В первую очередь он не старообрядец потому что я его выдумал полсуток назад из головы, во-вторую - потому как если ВСЕХ, кто до Никона был, считать старообрядцами, то первейшим из них окажется, как нетрудно догадаться, Христос.

Во-вторых - это не капище, это святое место. Святых мест на Руси было несколько десятков тысяч, часть из них "функционирует" по сю пору.

Сама проблематика святых мест - чрезвычайно интересна своею интеграционной ролью.

Святым становилось место, как-либо связанное со смертью (могилы, места битв) или освященное хотя бы кратковременным пребывание местно почитаемого святого, или извсетное тем, что пребывание около него когда-то кому-то помогло (или совпало, что, конечно, вернее всего) от какой-либо хвори - напр. - ключ, колодчик и тд.

Третий вариант - святым место нарекалось во имя "большого" святого (более всего в России было святых мест, посвященных Николаю Чудотворцу), но и оно так или иначе было связано с какой-то чисто местной особенностью или событием.

В таком месте существовала часовенка (часто строимая во исполнение обета) или иной знак: обетный крест, приметное дерево, могильный крест и т.д., куда жители окрестных сел сходились, как по признанным церковным праздникам, так и вне их.

Хождение ко святому месту приравнивалось к паломничеству и было обетом, даваемым при наступлении какого-то (в 99% случаев - печального, плохого) события. "Схожу к Николаю Чудотворцу, оставлю плат вышитый - полегчает у Ваньки голова-то". В отношении оставляемых там обетных вещей (т.наз. "святостей") , русские святые места напоминают бурятские и прочие восточные "деревья с тряпочками", только назначение у них разное, но - не станем вдаваться

Эти святые места были, помимо собственной святости и исцеляющей силы, узлами информационной сети достаточно больших пространств, местами, в которых жители окрестных деревень обменивались информацией, так или иначе связанной с указанными выше негативными событиями и, т.обр., сеть эту можно именовать кризисной. Помимо прочего, сеть имела и некое адаптационное значение.

Это чрезвычайно большая тема, даже главные аспекты которой я просто не в состоянии раскрывать тут - времени не хватит, и потому отсылаю к обзорной статье Т.Б.Щепанской "Кризисная сеть - традиции духовного освоения пространства" и к работе Т.А. Бернштам "Локальные группы Двинско-Важского ареала: Духовные факторы в этно- и социокультурных процессах".

Обе работы можно найти в сборнике "Русский Север. К проблеме локальных групп", СПб, 1995, Музей антропологии и этнографии РАН.

Ну а вот, собственно, и похоронка времен Первой Мировой:

вот это также подметил!

в остальном - отлично. спасибо.