многобукафф: "Физкультпривет!" Про любовь и танки.

Ну здравствуй, мой далёкий предок!

У нас всё красиво и просто. Даже в те дни, когда время отстаёт на два часа. Это – часы нашей молитвы; и мне указано этого не стыдиться.

Все наделены с рождения обязанностью выбора. Не правом, а обязанностью. И он – выбор – ждёт, пропуская вперёд дни и ночи, месяцы, годы, которые катятся пёстрым лохматым комом прошлого и настоящего по извилистой дороге провидения. Ждёт встречи с повзрослевшим одиночеством, где встанет в полный рост и разбудит твою судьбу.

А рассветы у нас здесь… Таких рассветов ты не видел, судя по тому, что от тебя осталось. Что там у вас было? Скука и ересь. И рассветы были пустыми. А у нас – все рассветы щедро напитаны молитвой – отправляются миллионы молитвопевов одним разом туда, навстречу робким лучам; и такой оттуда звук и сияние…

Любовь, дорогой мой, только любовь – вот что теперь окружает нас. Мы подчинили любви всё, она покорила нас. И покорилась. Навсегда. Я не ошибся, теперь – так.

Давно был я ребёнком – когда было просторно и душно, страшно и безразлично – когда нужно было жить. Не так как у вас, захлебнувшихся оголтелым восторгом рождённых слепотой и бубнящих хором, погрязших в себе и упитанных обличённой собой для себя пустотелой совестью. Не живёте вы, потому как страх подменили невежеством.

Невиданно прекрасное видел тогда я, в нередкие минуты забытья: коренастое великолепие – не легкомысленное, не вычурное, не вздорное – спокойное и угрюмо задумчивое, придавившее не увернувшееся пространство. И рядом – смертельно уставшее, осунувшееся время. Не только видел – даже чувствовал кожей, вдыхал запах, слышал всё это так явно, что понимал: не покажу всему миру этот оплот несокрушимого величия любви – прокляну себя.

И проклял. И простил. И покаялся.

Так я родил то, что позже напыщенные крикливые невежды прозвали эпохой. Эпоха – конечна, – она не целована вечностью, а я – я при жизни принял те страстные поцелуи. Для меня пути назад уже не было.

У тебя сейчас, милейший – да, читал тебя, читал – знаю – 2012 год от Рождества Христова. Спустя пару сотен лет твои упражнения со словами найдут, а еще через сотню – возвысят, натянут новым небом. Но пойми: возьми ты сахар, назови его солью – и будут солить сахаром. Сожги всё своё, непременно сожги.

«Камушком по камушкам любовь стучит – пророчит...» Помнишь? Теперь уже не ищи – это я пел. Да, прости за тот с детства терзающий сон, но без него не нашел бы дороги ты.

Тогда я шесть лет в цепях отходил. Сумел бежать. Многим по дороге рассказывал о тебе. Много стерпел – сам, только сам, без молитвы,– молитва – для слабых. Снова схватили. Не думал тогда, что когда-то ещё увижу свое мучительно великолепное дитя, и что его северную башню над колокольней пристроят каменным мешком.

Знаешь… Когда глаза перестают закрываться, они перестают и плакать Что-то сочит из них по щекам в открытый беззубый рот; каждое моргание – спотыкается о пустые глазницы, и не держатся сомкнутыми воспалённые веки.

Не блуждать тебе больше во сне, мой милый предок, среди сотен резных поседевших колонн девяти необъятных нефов, где в прятки с тобой играло сиплое эхо, отзываясь обрывками с детства знакомой песни. Не вырываться из стелящегося зыбучего тумана, нежно обнимающего твои ноги до поры и вдруг! схватившего и потащившего, сдирая в кровь ступни и ладони о каменный пол, по наосу вглубь, к чему-то важному, но отгороженному пропастью ужаса. Ты не будешь теперь просыпаться в поту и дрожащими пальцами ощупывать свое перекошенное и онемевшее лицо, всё ещё слыша гул и треск торжествующего огня.

Не повернуться и не распрямиться, как в заботливой утробе матери, но теперь каменной. Суставы и кости жутко ломят первые месяцы. Месяцы ли? Не знаю. Месяцы, годы… Время там идет особым ходом – без дня и без ночи – сплошной звенящей темнотой. Спина и шея всё тянутся, тянутся, тянутся; то и дело внутри что-то тихо хрустит, что-то надрывается в прислушивающейся тишине.

Тишина…Всё там слышно, совершенно всё – даже как окоченевшая кровь нехотя журчит в дрожащих венах, не то что вцепляющиеся в горло приступы грохота обезумевшего от страха сердца. И смрад – отвратительный, удушающий поначалу смрад собственного существования, разъедающий казалось бы незыблемую, дарованную с рождения принадлежность к человеческому роду.

Не верь никому, а в первую очередь – себе. Что ты знаешь? Ты уверен, что всё-таки нашёл себя и с собой – своё новое, особенное и неповторимое. Самовлюблённый глупец! – заперто в забытье оно было не просто так.

А потом – такая вдруг боль внутри – страшное отчаяние и отчаянный страх выжигают из души надежду, или даже вообще всю душу. И мечутся в пустоте, пока их не обнимет, не прижмёт к себе и не утешит поначалу глупая, слепая, несмышленая, но уже вера.

Вот тогда я и нашёл его, осторожно шаря в темноте содранными в кровь едва чувствующими пальцами, нащупывая щель, в которую мне иногда просовывали грязную миску с плесневелым хлебом, покрошенным в воду. Он непрочно держался в кладке, возле плеча; не знаю, с самого начала ли, или же его расшатал я, содрогаясь от нестерпимой боли в мучительных конвульсиях. Плоский и тёплый – камень, размером чуть меньше ладони.

Знал, всегда знал – найду. Найду смысл своей растрёпанной жизни, виляющей мне пышным никчёмным хвостом. А вышло, что он нашел меня.

Но и там нет любви, даже места для неё нет. Хочется там добра. А смерть всё не идет. Теперь знаю, отчего так – от привычки противиться и гнать её; вот и тешит потом она своё смертельное самолюбие пронзительными, запоздалыми просьбами и мольбами прозревшего. Обидчива и злопамятна, но там – ослепительно вожделенна. И, в конце концов, снисходительна.

Если не решишься сжечь – не говори про меня. Обо мне не говори и о камушке не говори. Тогда уж лучше – брось его в воду, – а я не утону. И ты не утонешь – тебе ж тоже в мешке каменном с камушком разговаривать. Зубами на нём я свой крест на ощупь выскоблил, своими же, выпавшими. Ты распухшими пальцами этот камушек найдёшь, нащупаешь крестик мой – поймёшь и вспомнишь – он правда будет теплее остальных. Будет тебе сердце царапать, веру взращивать. Сразу узнаешь его – тогда мне и поверишь.

И годы, годы, годы – все в мольбе и вере, и вере в мольбу. Всё остальное – пустое там. Нет там любви – я проверил. Сначала – кричишь, затем – скулишь, после – мычишь, потом – молчишь, а уже после только – молишься. И ждёшь.

Тогда я с ним и породнился. Пусть так.

А ты хорошо писал. Звал. Но самому тебе этого не вытерпеть.

Люблю тебя, мой предок! Прости, что правду говорю – не должен, нельзя нам. Это всё – уже не сон – это уже – явь. Вот ты писал у себя, будто не в том разница, а нет – в том. Ты – увы, грезил, а мы сейчас – живем. Как и ты был – из костей, мяса и кожи; только вот сам ты когда хотел любить – любил, не хотел – не любил. Мы так не можем. Покайся.

В свете я нёс любовь; а добро… – оно в темноте, не на виду – не лезет напролом, не разменивается по мелочам.

Помнишь пересохший ров, прижатый скрипучим подъемным мостом? Те гордые стены неприступной базилики, держащей опершееся краем задремавшее в сумерках небо; то заросшее обречёнными кустами средокрестие, приютившее века не видевшую света голодную до хрупких душ тоску?.. Ту с наотмашь распахнутым входом оглохшую от истошного набата колокольню, подпёртую изнутри вьющейся каменной лестницей? Помнишь жгучую боль в кровоточащих ступнях, гонящую вверх, вверх к обезумевшим в огне раскаленным колоколам? Тот жар – там, наверху – сдирающий пузырями с твоего лица кожу? Ведь поэтому кричал по ночам? Поэтому каждая ночь была для тебя – испытание?

Такого больше никто не воздвиг – но его, с сыновней заботой сохранившего и схоронившего в себе моё высохшее почерневшее тело, разрушили, раскрошили и сравняли с землей; а память его величия предали – он каждой своей линией мог, он ронял толпы страждущих неверия на колени, заставляя последние часы не идти к нему, а ползти. Невыносим был он самОй высокомерной природе тщедушного человека. Я показал, я заразил, я растоптал мир сокрушающим совершенством.

И были последовавшие за мной, хоть так и не приблизившиеся ко мне. Ты знаешь их? Нет. А они все – да, все – поначалу как ты, кричали и рыдали по ночам; всё метались, искали – долго и мучительно – будто особый свой смысл – спасительное облегчение. И надрывно творили. В каждом обрывке – чья-то судьба; в каждой из них – моё слово.

А камушка – в них, у них, возле них – не было. Только мой – он – истинное каменное сердце. Вот с ним его тебе и передаю. В твоих изнеженных тобой руках – не полузабытая, потерявшая корни эпоха, в твоих руках – разочаровавшаяся в человеке эра. Храни в смирении.

Я строил из камня и умер в камне. Самозабвенно строил. Ты – строишь из слов. Самозабвенно строишь. Сожги всё своё, непременно сожги. Я – настырная пыль – слуга Выбора; ты готов – я вижу навалившееся на тебя взращенное тобой одиночество.

Сожги, не губи любовью добро – она тщеславна и не терпит сравненья и равенства; а добро… добра в нас не стало. Не свой сон ты видел, милый ты мой! И в нем ты – трусил. Не надо, будь смелым.

Сейчас мы все здесь. Надеюсь только на время. И на тебя.

Спешу всегда, извини. И сейчас мне пора – пора зажигать закат. А закаты у нас напитаны болью. Прощай.

---------------

* ф\сё. тхе енд.

За грамматику и орфографию простите - ибо неуч.